Не люблю я всеобщие праздники. Вокруг суета, спешка, все куда-то летят, бегут поздравить далеких и близких. Далеких – из уважения или подобострастия, или просто потому, что нужный человек. Близких – для души. В такие дни чувствуешь себя как-то особенно одиноко, наверное, потому, что не такой уж нужный человек, а души обращены к другим. Но наступает завтра, и все входит в привычную колею, а одиночество, поджав хвост, отползает в дальний угол и сидит там до очередной оказии.
Взрыв прогремел ночью, и все содрогнулось – бараки, производственные постройки – все задрожало и на момент показалось – вот-вот рухнет. Выстояли. На севере не бывает землетрясений, поэтому любые подземные толчки вызывают особый ужас обитателей. Где-то рвануло. ЧП. Недосмотрели.
Была почти что полярная ночь. Вообще, в Нижневартовске нет настоящей полярной ночи – ее владения раскинулись ближе к полюсу. Но день зимой совсем короткий и светает часов в девять. А вечером в пять уже хоть глаз выколи. Лишь воздух искрится, отражая огоньки газовых факелов, и не поймешь – далеко они или рукой подать. Поэтому в полчетвертого утра о рассвете и думать нечего. Словом, не светало. А то, что на востоке небо было розовым – это всполохи пожара. К нему были обращены десятки глаз на испуганных лицах, прилипших к окнам бараков. Потом – гул, тихий, настойчивый. И- тугое молчание людей.
Надо было ехать. По рации уже сообщили, что взрыв на 30-м. А значит – жертвы, кровь и горе обитателей этого совсем неподходящего для жизни места – севера, безмолвное недоумение семей и близких. Люди работают на севере, чтобы их дети могли отдыхать на юге. Как объяснишь семьям, что все их существование накрыло дымным облаком? Я не знаю, объяснять предстояло не мне, но я почему-то ощущала вину, как будто это я недоглядела – и вот теперь весь этот ужас свалился на поселок нефтяников, а я буду стоять перед близкими и стараться не смотреть им в глаза. Это, конечно, не моя обязанность, и не мне объяснять. На самом деле я – просто переводчик на подхвате, и когда нет других дел, приставлена к медику. Если медик едет – значит, я тоже. Начала копаться вокруг себя в поисках одежды, в темноте попадалось все что-то не то, и хотя все стояли у окон, зажечь свет не приходило в голову. Натянув кое-как что попало, лишь бы побольше, и присовокупив ко всей этой горе барахла огромную, как дом, парку, выскользнула в коридор. Там – все те же растерянные лица и та же тишина.
Вообще-то, тридцатый был не наш куст. Но близко к нашей территории, да и в таких случаях никто не думает – ехать на помощь или нет, потому что это - север, и тут свои неписанные законы. Люди приходят на помощь друг другу. Странно, что когда они же оказываются вновь на Большой земле – так мы называем все, что не север, в их глазах снова появляется равнодушие к чужой беде. Такой уж он есть – человек, приспосабливается и действует в зависимости от обстоятельств, перерастает в них и сам их создает. Словом, надо было ехать.
На улице возились водители, отогревали двигатели двух замерзших уазов. Все, что было необходимо, уже лежало на земле: рюкзаки первой помощи, огнетушители, упаковки с полиэтиленовыми мешками. Я, цепенея от ужаса, тупо рассматривала их и гнала от себя догадку, зачем они нам могут понадобиться. Не хотела наклоняться ниже, чтобы прочесть, что написано на этикетке – и так понятно. Я никогда не видела катастроф или их последствий – в этом смысле мне крупно повезло. Никогда не находила людей по частям, и наверное, если бы увидела что-нибудь в этом роде, то грохнулась в обморок, еще не успев толком рассмотреть, что же это. Я ждала обморока, шла ему навстречу на ватных ногах, и поэтому решила, когда приедем на место, во что бы то ни стало держаться поближе к машинам, чтобы если свалюсь, то кто-то заметит и затащит в уаз. Снег под ногами искрился от зарева на востоке, и на минуту подумалось, что также мог бы заниматься чудесный солнечный день, спокойный, звенящий - такой же, как все другие дни. Или почти все. Но для восхода рановато, и мысль, сделав круг, вернулась в действительность.
По команде заскочили в машины и двинулись навстречу бог знает чему. Я понятия не имела, какие они бывают – последствия взрыва. Но все мои догадки не могли охватить того, что я увидела позже. А пока мы ехали, я думала – только бы не упасть в обморок, только бы продержаться. Наш медик был простым американским парнем, которому не раз приходилось участвовать в таких событиях. Да им всякого пришлось наглядеться за жизнь их медичью – мало ли чего. Он был бледноват, но спокоен. Несколькими точными движениями расставил в машинах рюкзаки, разложил на сиденье рядом с собой то, что может понадобиться еще на подходах – упаковки со шприцами, обезболивающее и еще всякое разное, что было невозможно рассмотреть в неверном свете бушующего на горизонте огня. Другие сидели без движения, оцепенев и, наверное, тоже рисовали в воображении картины, которые потом сами же пытались отогнать.
Съехали с главной дороги на зимник – машина пошла медленно, потому что тверди земной под ногами, вернее, под колесами, уже не было. Я подумала – только бы мы подольше ехали, хоть целую вечность, и тогда я так и не узнаю, какие бывают взрывы. А если по-человечески – вдруг там остался кто-то живой, и он ранен, сходит с ума от боли, и вся его надежда на помощь, а помощь все идет, и никак не прибывает. Когда минута кажется вечностью, то что же тогда вечность?
Так, в молчании, тянулись минуты, а, может быть, часы. Даже водитель, обычно такой разговорчивый и отпускающий комментарии по поводу качества северных дорог, не проронил ни слова. Я втянула голову в плечи и наблюдала за внутренней смертельной битвой между гуманизмом и эгоизмом. И только усиливавшиеся всполохи и гул будоражили тихие северные земли.
Вот и машины, их много, подъехали раньше нас. Люди кричали, чтобы слышать друг друга. В воздухе стояла гарь – теперь происходящее было не просто видением, дурным сном. Запахи в кошмарах не ощущаешь. Убеждать себя далее не имело смысла.
Потом мы миновали огромный кусок металлоконструкции – это буровую разорвало на секции и они были разбросаны далеко от эпицентра взрыва, а снег вокруг обтаял и почернел. Казалось, все небо в огне. Для меня оставалось загадкой, как при таких обстоятельствах люди – спасатели и пожарники – действуют слаженно, словно они – одна команда. На самом деле, многие из них видели друг друга впервые.
Дальше все произошло быстро – мы выметнулись из машины, к нам подбежали двое. Я помню, как медик спросил – сколько жертв? Когда ехали, я ожидала, что слова станут застревать у меня в горле и я просто войду в ступор и не смогу переводить. Людям, непривычным к чрезвычайностям, очень трудно делать свою работу, когда от этого зависит жизнь других. Но слова вылетали легко. Оказывается, никаких трупов вокруг воронки разметано не было, никто не нашел пока ни одного тела или даже части. Пошел газ, и рвануло будь здоров, крикнул тот, что был постарше. И тут пришло облегчение, вернее прибежало, принеслось – в образе спасателя в желтом комбинезоне. Они все в балке сидят, пьяные, балок даже не задело, и он стоит себе спокойненько, подпрыгнув и снова водрузившись на место. Не может быть. Они все на месте, жертв нет, раненых нет – торопился он, и я подумала – ведь он повидал всякое, а радуется так, словно там его семья выжила. Вся в полном составе. Наверное, для спасателей такие эмоции непростительны как проявление непрофессионализма. Не может быть, всех пересчитали?- недоверчиво-радостно спросил медик. Да они же праздник отмечали! Еще со вчерашнего дня. Жены далеко, вот и сидели, выпивали за их здоровье. Кто знает, может быть и за свое? Святое дело – Международный Женский день. Господи, спасибо тебе за праздники, подумала я. Это был самый лучший из всех международных и, может быть, самый лучший из всех дней.
Нас не подпустили ближе к эпицентру, но рассказали, что там воронка вот так-е-енная, а песок из нее выметнуло на деревья, и те, которые не полностью облепило, горят изо всех сил. Уже потом мы узнали, что пожар тушили два с половиной дня. Храбрые они ребята, эти пожарники. Лезут в самое пекло и побеждают стихию. Да и спасатели тоже настоящие парни. Мне вдруг захотелось, чтобы рядом со мной был спасатель. Всегда. Значит, жизнь возвращается, если думаешь о живых. И я полезла в уаз, потому что можно было ехать назад. Спокойно. Взгромоздилась на сиденье рядом с пакетными упаковками. Крепилась долго, но пока никто не видит – а так хочется – раз – и сбросила их на пол. Пусть валяются под сиденьем. Они ведь теперь не нужны, так что нечего им тут лежать. Может, они сами свалились, когда мы затормозили, врезаясь в гущу машин.
Теперь мы двгались в обратном направлении, и всполохи были не видны, только краешки по бокам. Не такие уж они и огромные. А перед нами – расстилались бескрайние просторы почти что крайнего севера, неизведанной и спокойной земли, где до ближайшего населенного пункта идти пешком дней пять, но где тоже отмечают Международный Женский день. А все-таки какая это прекрасная штука – жизнь, думала я, поглубже втягивая голову в воротник и засыпая. И как здорово, что есть на свете такая вещь, как праздники. А гул все удалялся, и привычное ухо уже смешивало его с тишиной. Тишина и гул – почти одно и то же, когда все позади и можно вздремнуть.


© Copyright: Катя Брук, 2005
Свидетельство о публикации №2509020138